- 5 -
Наутро будильник еле-еле до меня докричался, заглох раньше, чем я достал до кнопки. Дайна заворочалась и заворчала, я торопливо забормотал “Спи, спи...”, на цыпочках привел себя в по возможности божеский вид, хаер – в хвост, я теперь трудовой человек, на цыпочках же выпил чаю и побежал к своему эксплуататору, но все же чуть-чуть опоздал – утром улицы выглядели совсем по-другому, солнце светило, рекламы – нет, и дорога нашлась не сразу, пришлось опять спрашивать у редких в этот час прохожих. Господин Пирволяйнен нетерпеливо поглядывал на часы, но ничего не сказал, и только в кабине небольшого грузовичка, обнаружившегося во дворе здания, недовольным тоном осведомился, зачем это мне понадобился сумасшедший дом. Какой сумасшедший дом, удивился я. Ну, про который ты, нет, лучше вы (удобное слово “you”!) вчера спрашивал, как доехать. Я все еще не понимал, мучительно пытаясь вспомнить, куда я вчера ездил, кроме дайниной больни... я откинулся назад, пребольно стукнувшись затылком, и заржал, а когда наконец успокоился, господин Пирволяйнен узнал, что там работает моя герла, в смысле герлфрэнд, но ее не предупредили, что это мэдхаус. Господин Пирволяйнен тоже посмеялся, не теряя солидности, в седые усы, и предложил мне сигарету. “Мальборо”. И пошло-поехало.
Продрав глаза в несусветную рань и наспех что-нибудь проглотив, я стрелой мчался во двор бара, набивал фургон господина Пирволяйнена вчерашними пустыми ящиками и мы ехали на склад, где я вываливал пустые ящики и коробки и грузил полные ветчины, колбасы, сосисок, и банок пива “Карлсберг”, и сигарет, и одноразовых тарелочек, и т.д., и т.п., и пр. Мы возвращались, я переволакивал все это в заднюю комнату и в холодильники, бар открывался и опять же я начинал таскать эти ящики и коробки то на кухню, то за стойку, где господин Пирволяйнен – я так и не удосужился потом узнать его имя – переливал пиво из банок в кружки (разве его пьют не прямо из дырочки?), укладывал гамбургеры и хотдоги на тарелочки, болтал с завсегдатаями, перекрикивая орущий о спорте телевизор, и угощался только что проданными сигаретами. Продавал он, кроме того, жвачки, спортивные газеты и комиксы, за которыми мы заезжали на другой склад, а также спиртное, но пить его в баре не разрешал. Мы вкалывали без перерывов, подкрепляясь на ходу своими же гамбургерами и пивом – господин Пирволяйнен позволял есть и пить бесплатно (в разумных пределах). Ближе к вечеру госпожа Пирволяйнен шла домой отдохнуть и приготовить семейству нормальный небутербродный обед, он же ужин, а на кухне бара ее сменял самый младший – на три года моложе меня – Пирволяйнен, можно просто Эрик, единственный сын, гордость и надежда, в дневное время – студент университета, будущий экономист, а вообще – хороший парень, с которым приятно было, не отрываясь от работы, трепаться о мафонах, вертушках и рок-группах, травить анекдоты о сексе (других здесь, похоже, не водилось) и подмигивать Фанни, которая английского не знала, но страшно любила поболтать, и он начинал работать переводчиком (good practice!), пока не надоедало. Потом господин Пирволяйнен закрывал заведение, выдавал мне дневной заработок, Эрик пихал в мой карман пару сэндвичей, и я шел на флэт, где уже ждала Дайна – она возвращалась раньше.
Бедная моя подруга долго не знала, плакать или смеяться, когда я сообщил, что ее госпиталь оказался психушкой, но, когда пришло время, ради пробы пошла на работу и решила остаться, тем более что если на две тысячи вдвоем здесь можно протянуть, то на одну – никак. Буйных она не видела – то ли их в этой больнице вообще не держали, то ли держали под семью замками, а тихие были милые и в чем-то похожие на нас, но за ними то и дело приходилось подтирать. В семь вечера приходила сменщица – иммигрантка в законе аж из Чили, и Дайна, пересчитывая наши кровные, заезжала в почти супермаркет, потом в маленькую – но со своей пекарней – булочную, и успевала отдохнуть и что-нибудь состряпать как раз к моему появлению (видела бы все это мама! Так и слышится страдальческий вопль: “Нормальная трудовая семья!!! Чего тебе не хватало устроить все это дома???”). Немногие копейки, что удавалось не потратить, складывались в почти запирающийся ящик хлипкой тумбочки – на выполнение моего главного замысла. Пару раз мы вместо домашнего обеда сходили поплясать и поугорать под музыку местных подражателей английским панкам и металлерам в маленький дешевый найт-клаб, раз – в открытую круглые сутки дешевую пиццерию, которую держал настоящий итальянец – все в этом районе было дешевое, запиленное, третьесортное, наверное, это был самый дешевый район Хельсинки, по которому бродили и ездили в мятых и ржавых машинах бедные финны, и гастарбайтеры, и наркоманы, и просто всякая шваль, хотя отношения между ними были вполне мирные, только по ночам нас с Дайной иногда будили дикие крики или ми... тьфу, полицейские свистки, но так мне случалось просыпаться и в центре Москвы.
А однажды я тайком от Пирволяйнена-старшего и с разрешения младшего позвонил из бара (two minutes! just for two minutes!) в Москву и начал было хвастаться ван Халену, что вовсю осуществляю план, который он назвал безумным, и уже половину осуществил, повторяю, звоню из Хельсинки, а ван Хален сказал, что во-первых, он Эдик, а во-вторых я мудак, что он, конечно, мне завидует, но не жалеет, что отказался идти со мной, а я – мудак, потому что свалил из Страны, когда в ней идет Такой Съезд! и Такие Дела!! И хоть я и собираюсь вернуться, все равно мудак, потому что не слежу за Этим Событием, сказал крупный специалист в области советской политики Эдуард ван Сорокин. Я подавленный вернулся к Дайне, поделился разговором, потом слазил в тумбочку за валютой, и после недолгих расспросов купил за копейки у тусовавшейся на нашем перекрестке шпаны (наверняка ворованый!) маленький, сильно поношенный, но вполне живой транзистор “Сони”, и на работе вешал его на шею и слушал этот чертов съезд, от которого никто никак не ожидал чего-то большего, чем от политбюроцккпсс, а он выдает такие сцены, что хочется немедленно бежать в Москву – то ли штурмовать Лубянку, то ли отстреливаться с баррикад где-нибудь на той же Красной Пресне. А когда Сахарову, о котором на мой детский вопрос “а это кто” предки – честные советские инженеры честно ответили, что он – известный физик, Сахарову, из последних сил выговаривавшему то, о чем каждый, считающий себя человеком, должен кричать на каждом углу, возмущенные непристойным словом “совесть” хлебовары и сталепеки заткнули рот и выразили наше всеобщее презрение под свои бурные аплодисменты, я забыл все свои хипповые идеалы, забыл пацифизм, Лао Цзы и Будду и шмякнул ни в чем неповинный приемник об стенку. Он, как ни странно, выдержал, стенка тоже, а вот госпожа Пирволяйнен..., и господин Пирволяйнен, пытавшийся отвертеться верчением пальца у виска, вынужден был потребовать объяснений. Я, кое-как остудив пыл поданной Фанни банкой холодного пива, объяснил, он сказал “Аха, Сахароф”, и успокоил супругу – Пирволяйненам политикой заниматься некогда, они дело делают.
