- 11 -
А потом Минкуса опять потянуло искать новые концертные площадки, и это нас в конце концов погубило. Мы вовсю мотались по Парижу, играя опять в метро, и у кафе “Эскуриал”, и на бульваре Сен-Жермен возле мушкетерского аббатства Сен-Жермен-дэ-Пре, где таких, как мы, и акробатов, и клоунов, и фокусников было еще больше, чем на Бобуре, и на бульваре Монпарнас, и вдоль по Сене-реке, и еще Бог знает где, пока в смутном и стремном районе у Лионского вокзала, проходя по темным и по-нашему грязным переулкам, не наткнулись на скверно поглядевшую на нас компанию, от которой за два перекрестка разило гнусным винищем. Они оживленно залопотали и перекрыли нам дорогу. Минкус миролюбиво что-то сказал в ответ на выкрик типа в потертой кожанке, улыбнулся и получил по улыбке кулаком. Я, успевший в западной благодати забыть прошлогодних люберов, от неожиданности уронил гитару и застыл на месте – до первой оплеухи. Урхо тоже уронил с плеча свои бонги, но задвигался неожиданно быстро и точно. Те парни, хоть и были основательно пьяны, тоже редко промахивались, и я с трудом успевал уворачиваться от ударов, принимая тычки в бок и подставленные локти. Минкусов футляр шмякнулся об стену и раскрылся, и оттуда вылетели куски сакса, а сам Минкус резко сел на тротуар с окровавленным фэйсом, и тут я заметил, что один из них крутит руки и рвет майку Дайне, и пропустил удар под дых, от которого должен был бы сложиться пополам, но сумел, задыхаясь, прыгнуть в ту сторону и вложить всю свою силу и вес в кулак, а кулак – ему в ухо. Он полетел на асфальт, а меня схватили сзади. Сбоку мелькнула чья-то джинсовая нога, меня отпустили, и тут весь воздух в переулке заполнился свистом ажанов. Пьяные сволочи побежали, тот, кого я свалил, встал и тоже побежал, но Дайна подставила ему ножку. А мы убежать никуда не успели, и вместе с ажанами, перехватившими опять вставшего ублюдка и еще одного из их банды, и небритым арабом, который все это время молча сидел на корточках у противоположной стены, пришли в полицейский участок. Там было светло, и было куда присесть, и я наконец отдышался от того удара, араб отвечал на вопросы дежурного, того типа с расквашенным об асфальт рылом и его приятеля со свежей шишкой на лбу засунули в соседнюю клетку, ажаны печатали протокол, безуспешно пытались разговорить Урхо и подозрительно принюхивались ко всей финской троице. Слава Богу, травка у ребят кончилась еще днем – как раз за новым букетом мы и шли, а делать анализы крови ажаны то ли не имели возможности, то ли просто поленились.
У саксофона напрочь отломился стержень с клапанами, ремонт стоил дорого, новый сакс – еще дороже. Моя бедная верная гитара, повидавшая почти весь Союз, была зверски продавлена чьим-то каблуком. Минкус по-честному разделил последний заработок, настрелял еще денег у друзей на Бобуре и в “Шатле” и они с Иеремией и основательно исцарапанным контрабасом грустно отправились домой. Урхо, осмотрев и обстучав со всех сторон свои бонги, в первый раз за все лето улыбнулся, сказал “good luck” и тоже ушел, видимо, стопить попутку в Тибет, а мы с Дайной, подавленные, понятия не имеющие, что делать, поплелись опять же на Бобур, где Коля сжалился над нашими фингалами и побитым настроением и купил мне новую гитару. Мы запили горе дешевым, но настоящим ямайским ромом, напомнили друг другу, как нас приняли в Роттердаме, и, неумело перекрестившись, начали сольную карьеру все на том же Бобуре. И все в кайф – я, похоже, действительно хороший музыкант*, раз наша парочка почти все время играла при слушателях и собирала ненамного меньше денег, чем в компании.
Мы провели на Бобуре еще две недели – набирались храбрости и деньжат на дорогу, делая перерывы только на пиво с гамбургерами и бесплатное видео Центра Помпиду, а потом снялись с якоря, Дайна думала, что домой (сроки, на которые нас нанимали в Хельсинки, давным-давно истекли), но я совсем обнаглел и спросил у Коли, где лучше стопить машины в сторону Женевы. Коля в течение трех литров своего любимого “Хольстена” пытался нас отговорить – Париж еще не Франция, в провинции не знают английский и не любят иностранцев и бродяг (не потому ли Минкус рвался если не купить билеты на автобус, то вписаться в товарняк?), но в конце концов объяснил. И до Женевы мы все же добрались, хоть он и оказался кругом прав, и опять стонали от красот архитектуры и озера, и даже покатались по озеру на яхте, но швейцарцы оказались немногим лучше непарижских французов, хиппов не жаловали, ошибочно приравнивая к простым нищим, останавливались не столько послушать музыку, сколько неодобрительно осмотреть внешний вид – словом, швейцары, а не швейцарцы. Я еще не знал тогда про фестиваль в Монтре, и двинуться дальше Женевы мы три дня не решались, а на четвертый в сопровождении полицейского пришли в участок, где нам на грамотном английском внятно объяснили, что с туристскими визами, которые нам шлепнули в паспорта на границе, нельзя ни работать, ни тем более попрошайничать, и за нарушение этого закона мы снова оказались c французской стороны пограничного поста. Лето к концу идет, настаивала Дайна, карманы пусты, пора хоть на дерьмовозе добраться до Парижа, подзаработать и двигать в обратный путь, уезжали-то мы в Финляндию, с другого КПП совки нас в совок не пропустят (я тоже слышал, что это правда), пока доберемся, будет совсем осень, холода, ливни, а я сказал, что тогда уж лучше пробиваться на юг, в Ниццу, например, по тургеневским местам, а может, сумеем вписаться на пароход и – в Святую Землю, паломничать, а она крутила всеми пальцами у виска и скандалила, но не всерьез – мы уже знали друг друга настолько, что всем было понятно: едем мы именно в Париж и далее по списку, я всего лишь пытаюсь немножко растянуть процесс. Потому что до сих пор не смог придумать, как среди пяти тряпок одежды, надувного матраса и транзистора, составляющих весь наш багаж, спрятать от советских пограничников три толстых тома “ГУЛАГа”. Я ведь еще не знал, что его уже печатает “Новый мир”.
----------
* А я? (прим. Дайн.)
