- 1 -
В Клайпеде было ветрено и сыровато. Ветер я люблю, но сырость испортила впечатление сразу же, как только я вышел на перрон мимо офонаревшей проводницы, упорно пытавшейся понять, откуда я взялся в ее вагоне. Солнце пряталось за облаками, но облака были дырявые, и по проливавшимся в дырки лучам я прикинул, где должно быть море, и пошел сквозь вокзал. С той стороны вокзала ко мне покатился было жигуль с самодельными шашечками, но вовремя разглядел, кто я такой, и разочарованно свернул. На остановке стоял, пофыркивая, автобус, но я не спросил, куда он идет – ненавижу контролеров. Честное слово, всегда бы пробивал билеты, если бы не эти мордовороты, оскорбляющие пассажиров государственным недоверием.
Клайпеда – город красивый, по нему интересно просто ходить, разглядывая окружающее и окружающих, так что я долго не замечал, что пора бы уже выйти на набережную, и только когда солнце вылезло из-за облаков и осветило часы на столбе, понял, что море вычислил неверно, и куда надо идти. Свинство все-таки с моей стороны: четвертый (или пятый?) раз приезжаю сюда, но помню только как добраться от вокзала до Витаса и уже от Витаса до берега, гастронома и булочной. Это в принципе понятно, в слишком удобном месте он устроился – десять минут ходьбы до самого дальнего необходимого объекта, включая издательство, куда он таскает свой фотосюр. Понятно, но вряд ли простительно.
На берегу ветер дул во всю свою широкую душу – знал, что по-настоящему разгуляться можно только здесь, дальше запутается и захиреет в паутине улиц – и сразу превратил меня из классического хиппа в не менее классического дикообраза. По морю из Швеции в Союз бежали барашки, оставляя на краю пляжа хлопья розовой пены. Никто не купался – не столько из-за погоды, сколько из-за этой самой пены и надписей на щитах, объявляющих пляж закрытым по состоянию здоровья моря. Я побродил по закрытому пляжу, постоял у прибоя, как у надгробия, потом сел на холодный песок, гитару уложил рядом и стал вспоминать, как плавал в Балтике, когда пена была белой, и слушать, как сидящая поодаль Дайна играет что-то печальное в тон ветру и морю. Гармоникой она владела, мелодия была красивая, и я долго слушал, подсев поближе, потом, когда просто слушать надоело, взял гитару с песка и подыграл ей.
Гармоника на мгновение запнулась, но Дайна быстро сориентировалась и продолжила мелодию, пододвинувшись ко мне, и мы вели эту мелодию еще минут пять, потом перетекли в мажор, потом устали, и я сказал, кто я и откуда, а Дайна сказала, что ее зовут Дайна и что она меня помнит (?). Она, оказывается, была в той хипповской коммуне на севере города, куда меня привел Витас прошлой весной. Помнится, я очень недурственно провел там время за портвейном и гитарой, играя с тамошним флейтистом песни БГ и свои собственные. Не помню, была ли там Дайна, но губной гармошки там точно не было. Хотя нет, помню-помню, Дайна там была. А гармошка появилась уже после того, как я уехал, а она две недели работала у Витаса моделью и два месяца – спутницей жизни (ну подонок, елы-палы, везде успевает), но потом с ним крупно поскандалила и сбежала в Питер, где живет виртуозка губных гармоник, которую я не знаю.
Скандал ихний не дошел до того, что они при встрече разбегаются по разным сторонам улицы, так что мы, сунув гармонику в карман джинов и надев гитару на спину, пошли прямо к Витасу. Его, естественно, не было дома, ни разу его не было дома, когда я приезжал. Наверняка бродит с ружьем где-то за городом или щелкает из него прохожих с одного из своих любимых чердаков. Ружье у него отменное, “Никон”, с автоматической перезарядкой и пятью моторчиками, управляющими одним огромным объективом. Нет так нет, мы уселись на ступеньки и стали травить анекдоты и обсуждать любимые группы, из двери напротив выглянула хмурая женщина – осведомиться, кого это мы здесь ждем, потом пришлось встать, пропуская идущего сверху гражданина, потом мы еще почесали языки и пришел Витас, очень обрадовался, хоть я и сидел в обнимку с бывшей подругой, и впустил нас в свою каморку. Отгремела перестрелка протокольными репликами и я полез в свою торбу за год назад обещанным самиздатским сборником поэтов Системы и тетрадкой Алена Гинзберга с подстрочными переводами, а Витас похвастался небольшим, но цветным и глянцевым альбомом своих фотографий и таким же цветным и глянцевым, но очень большим альбомом Сальвадора Дали, который я когда-то один раз видел издали. Я тут же уткнулся в Дали, Витас уткнулся в Гинзберга, а Дайна уткнулась в холодильник, саркастически хмыкнула, стрельнула у хозяина две трешки и ушла в гастроном. Пока она ходила, я пролистал альбом от начала до конца, оторвал Витаса от Гинзберга и сказал, зачем я приехал и что мне от него нужно. Квартира, задумчиво бурчал Витас, косясь в тетрадь, в Таллинне, с телефоном. Буквально на сутки, сказал я, позвонить и дождаться ответного звонка. Надо подумать, сказал Витас, я поишшу, поспрошаю, и пошел открывать позвонившую дверь.
Дайна проволокла от двери на кухню несколько свертков еды и бутылок пива, и скоро там загудело, зашипело, заныло, а я вернулся к Дали с целью более подробного изучения и вскоре допер, что созерцание картины “Геополитический ребенок наблюдает рождение нового человека” с одновременным обонянием запаха жареной колбасы при пустом желудке открывает новые горизонты в восприятии сюрреализма. Потом Дайна позвала нас за стол, Витас сглотнул, вернулся в комнату, хлопнул крышкой кассетника и из колонки над холодильником послышался его любимый Коллинз, под которого мы пообедали супом из пакетов, остывшей жареной колбасой, пивом, подоспевшему чаю дали отставку, зажгли свет, чтобы сумерки в окне быстрее превратились в темноту, выпили еще пива, стало совсем хорошо и Витас пошел в комнату сменить Коллинза на Хендрикса, а потом из вечерней смены вернулось очаровательное создание, которое Витас представил своей невестой (!!!?), и мы съели остатки супа и колбасы, вернули чай из отставки в чашки и предались беседе. “Нет ничего более содержательного, чем пустая беседа” – сказал не я, а мудрый Конрад Лоренц, и был прав. Витас в очередной раз отлучился сменить кассету, вернулся и мы начали обсуждать грядущий первый съезд народныхъ депутатовъ и что хорошего он может принести, и решили, что вернее всего ничего хорошего не принесет – неоткуда, и допили чай.
